Автобиографическая книга (1852–1868)
Книга Герцена начинается с рассказов его няньки о
мытарствах семьи Герцена в Москве 1812 г., занятой французами (сам А. И.
тогда — маленький ребенок); кончается европейскими впечатлениями
1865–1868 гг. Собственно, воспоминаниями в точном смысле слова «Былое и
думы» назвать нельзя: последовательное повествование находим, кажется,
только в первых пяти частях из восьми (до переезда в Лондон в 1852 г.);
дальше — ряд очерков, публицистических статей, расположенных, правда, в
хронологическом порядке. Некоторые главы «Былого и дум» первоначально
печатались как самостоятельные веши («Западные арабески», «Роберт
Оуэн»). Сам Герцен сравнивал «Былое и думы» с домом, который постоянно
достраивается: с «совокупностью пристроек, надстроек, флигелей».
Часть первая — «Детская и университет
(1812–1834)» — описывает по преимуществу жизнь в доме отца — умного
ипохондрика, который кажется сыну (как и дядя, как и друзья молодости
отца — напр., О. А. Жеребцова) типичным порождением XVIII в.
События 14 декабря 1825 г. оказали чрезвычайное
воздействие на воображение мальчика. В 1827 г. Герцен знакомится со
своим дальним родственником Н. Огаревым — будущим поэтом, очень любимым
русскими читателями в 1840 — 1860-х; с ним вместе Герцен будет потом
вести русскую типографию в Лондоне. Оба мальчика очень любят Шиллера;
помимо прочего, их быстро сближает и это; мальчики смотрят на свою
дружбу как на союз политических заговорщиков, и однажды вечером на
Воробьевых горах, «обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы,
пожертвовать <…> жизнью на избранную <…> борьбу». Свои
радикальные политические взгляды Герцен продолжает проповедовать и
повзрослев — студентом физико-математического отделения Московского
университета.
Часть вторая — «Тюрьма и ссылка»
(1834–1838)»: по сфабрикованному делу об оскорблении его величества
Герцен, Огарев и другие из их университетского кружка арестованы и
сосланы; Герцен в Вятке служит в канцелярии губернского правления,
отвечая за статистический отдел; в соответствующих главах «Былого и дум»
собрана целая коллекция печально-анекдотических случаев из истории
управления губернией.
Здесь же очень выразительно описывается А. Л.
Витберг, с которым Герцен познакомился в ссылке, и его талантливый и
фантастический проект храма в память о 1812 г. на Воробьевых горах.
В 1838 г. Герцена переводят во Владимир.
Часть третья — «Владимир-на-Клязьме»
(1838–1839)» — романтическая история любви Герцена и Натальи
Александровны Захарьиной, незаконной дочери дяди Герцена,
воспитывавшейся у полубезумной и злобной тетки. Родственники не дают
согласия на их брак; в 1838 г. Герцен приезжает в Москву, куда ему
запрещен въезд, увозит невесту и венчается тайно.
В части четвертой — «Москва, Петербург и
Новгород» (1840–1847)» описывается московская интеллектуальная атмосфера
эпохи. Вернувшиеся из ссылки Герцен и Огарев сблизились с молодыми
гегельянцами — кружком Станкевича (прежде всего — с Белинским и
Бакуниным). В главе «Не наши» (о Хомякове, Киреевских, К. Аксакове,
Чаадаеве) Герцен говорит прежде всего о том, что сближало западников и
славянофилов в 40-е гг. (далее следуют объяснения, почему
славянофильство нельзя смешивать с официальным национализмом, и
рассуждения о русской общине и социализме).
В 1846 г. по идеологическим причинам происходит
отдаление Огарева и Герцена от многих, в первую очередь от Грановского
(личная ссора между Грановским и Герценом из-за того, что один верил, а
другой не верил в бессмертие души, — очень характерная черта эпохи);
после этого Герцен и решает уехать из России.
Часть пятая («Париж — Италия — Париж
(1847–1852): Перед революцией и после нее») рассказывает о первых годах,
проведенных Герценом в Европе: о первом дне русского, наконец
очутившегося в Париже, городе, где создавалось многое из того, что он на
родине читал с такой жадностью: «Итак, я действительно в Париже, не во
сне, а наяву: ведь это Вандомская колонна и rue de la Paix»; о
национально-освободительном движении в Риме, о «Молодой Италии», о
февральской революции 1848 г. во Франции (все это описано достаточно
кратко: Герцен отсылает читателя к своим «Письмам из Франции и Италии»),
об эмиграции в Париже — преимущественно польской, с ее мистическим
мессианским, католическим пафосом (между прочим, о Мицкевиче), об
Июньских днях, о своем бегстве в Швейцарию и проч.
Уже в пятой части последовательное изложение
событий прерывается самостоятельными очерками и статьями. В интермедии
«Западные арабески» Герцен — явно под впечатлением от режима Наполеона
III — с отчаянием говорит о гибели западной цивилизации, такой дорогой
для каждого русского социалиста или либерала. Европу губит завладевшее
всем мещанство с его культом материального благополучия: душа убывает.
(Эта тема становится лейтмотивом «Былого и дум»: см., напр, гл.
«Джон-Стюарт Милль и его книга «On Liberty» в шестой части.)
Единственный выход Герцен видит в идее социального государства.
В главах о Прудоне Герцен пишет и о впечатлениях
знакомства (неожиданная мягкость Прудона в личном общении), и о его
книге «О справедливости в церкви и в революции». Герцен не соглашается с
Прудоном, который приносит в жертву человеческую личность «богу
бесчеловечному» справедливого государства; с такими моделями социального
государства — у идеологов революции 1891 г. вроде Ба-бефа или у русских
шестидесятников — Герцен спорит постоянно, сближая таких революционеров
с Аракчеевым (см., напр., гл. «Роберт Оуэн» в части шестой).
Особенно неприемлемо для Герцена отношение Прудона к
женщине — собственническое отношение французского крестьянина; о таких
сложных и мучительных вещах, как измена и ревность, Прудон судит слишком
примитивно. По тону Герцена ясно, что эта тема для него близкая и
болезненная.
Завершает пятую часть драматическая история семьи
Герцена в последние годы жизни Натальи Александровны: эта часть «Былого и
дум» была опубликована через много лет после смерти описанных в ней
лиц.
Июньские события 1848 г. в Париже (кровавый разгром
восстания и воцарение Наполеона III), а потом тяжелая болезнь маленькой
дочери роковым образом подействовали на впечатлительную Наталью
Александровну, вообще склонную к приступам депрессии. Нервы ее
напряжены, и она, как можно понять из сдержанного рассказа Герцена,
вступает в слишком близкие отношения с Гервегом (известным немецким
поэтом и социалистом, самым близким тогда другом Герцена), тронутая
жалобами на одиночество его непонятой души. Наталья Александровна
продолжает любить мужа, сложившееся положение вещей мучает ее, и она,
поняв наконец необходимость выбора, объясняется с мужем; Герцен выражает
готовность развестись, если на то будет ее воля; но Наталья
Александровна остается с мужем и порывает с Гервегом. (Здесь Герцен в
сатирических красках рисует семейную жизнь Гервега, его жену Эмму — дочь
банкира, на которой женились из-за ее денег, восторженную немку,
навязчиво опекающую гениального, по ее мнению, мужа. Эмма якобы
требовала, чтобы Герцен пожертвовал своим семейным счастьем ради
спокойствия Гервега.)
После примирения Герцены проводят несколько
счастливых месяцев в Италии. В 1851 г. — в кораблекрушении погибают мать
Герцена и маленький сын Коля. Между тем Гервег, не желая смириться со
своим поражением, преследует Герценов жалобами, грозит убить их или
покончить с собой и, наконец, оповещает о случившемся общих знакомых. За
Герцена заступаются друзья; следуют неприятные сцены с припоминанием
старых денежных долгов, с рукоприкладством, публикациями в периодике и
проч. Всего этого Наталья Александровна перенести не может и умирает в
1852 г. после очередных родов (видимо, от чахотки).
Пятая часть заканчивается разделом «Русские
тени» — очерками о русских эмигрантах, с которыми Герцен тогда много
общался. Н. И. Сазонов, товарищ Герцена по университету, много и
несколько бестолково скитавшийся по Европе, увлекавшийся политическими
прожектами до того, что в грош не ставил слишком «литературную»
деятельность Белинского, например, для Герцена этот Сазонов — тип
тогдашнего русского человека, зазря сгубившего «бездну сил», не
востребованных Россией. И здесь же, вспоминая о сверстниках, Герцен
перед лицом заносчивого нового поколения — «шестидесятников» — «требует
признания и справедливости» для этих людей, которые «жертвовали всем,
<…> что им предлагала традиционная жизнь, <…> из-за своих
убеждений <…> Таких людей нельзя просто сдать в архив…». А. В.
Энгельсон для Герцена — человек поколения петрашевцев со свойственным
ему «болезненным надломом», «безмерным самолюбием», развившимся под
действием «дрянных и мелких» людей, которые составляли тогда
большинство, со «страстью самонаблюдения, самоисследования,
самообвинения» — и притом с плачевной бесплодностью и неспособностью к
упорной работе, раздражительностью и даже жестокостью.
После смерти жены Герцен переезжает в Англию: после
того как Гервег сделал семейную драму Герцена достоянием молвы, Герцену
нужно было, чтобы третейский суд европейской демократии разобрался в его
отношениях с Гервегом и признал правоту Герцена. Но успокоение Герцен
нашел не в таком «суде» (его и не было), а в работе: он «принялся
<…> за «Былое и думы» и за устройство русской типографии».
Автор пишет о благотворном одиночестве в его
тогдашней лондонской жизни («одиноко бродя по Лондону, по его каменным
просекам, <…> не видя иной раз ни на шаг вперед от сплошного
опалового тумана и толкаясь с какими-то бегущими тенями, я много
прожил»); это было одиночество среди толпы: Англия, гордящаяся своим
«правом убежища», была тогда наполнена эмигрантами; о них
преимущественно и рассказывает часть шестая («Англия (1852–1864)»).
От вождей европейского социалистического и
национально-освободительного движения, с которыми Герцен был знаком, с
некоторыми — близко (гл. «Горные вершины» — о Маццини, Ледрю-Роллене,
Кошуте и др.; гл. «Camicia rossa» <«Красная рубашка»> о том, как
Англия принимала у себя Гарибальди — об общенародном восторге и интригах
правительства, не желавшего ссориться с Францией), — до шпионов,
уголовников, выпрашивающих пособие под маркой политических изгнанников
(гл. «Лондонская вольница пятидесятых годов»). Убежденный в
существовании национального характера, Герцен посвящает отдельные очерки
эмиграции разных национальностей («Польские выходцы», «Немцы в
эмиграции» (здесь см., в частности, характеристику Маркса и «марксидов» —
«серной шайки»; их Герцен считал людьми очень непорядочными, способными
на все для уничтожения политического соперника; Маркс платил Герцену
тем же). Герцену было особенно любопытно наблюдать, как национальные
характеры проявляются в столкновении друг с другом (см. юмористическое
описание того, как дело французов дуэлянтов рассматривалось в английском
суде — гл. «Два процесса»).
Часть седьмая посвящена собственно русской
эмиграции (см., напр., отдельные очерки о М. Бакунине и В. Печерине),
истории вольной русской типографии и «Колокола» (1858–1862). Автор
начинает с того, что описывает неожиданный визит к нему какого-то
полковника, человека, судя по всему, невежественного и вовсе
нелиберального, но считающего обязанностью явиться к Герцену как к
начальству: «я тотчас почувствовал себя генералом». Первая гл. — «Апогей
и перигей»: огромная популярность и влияние «Колокола» в России
проходят после известных московских пожаров и в особенности после того,
как Герцен осмелился печатно поддержать поляков во время их восстания
1862 г.
Часть восьмая (1865–1868) не имеет названия и
общей темы (недаром первая ее глава — «Без связи»); здесь описываются
впечатления, которые произвели на автора в конце 60-х гг. разные страны
Европы, причем Европа по-прежнему видится Герцену как царство мертвых
(см. главу о Венеции и о «пророках» — «Даниилах», обличающих
императорскую Францию, между прочим, о П. Леру); недаром целая глава —
«С того света» — посвящена старикам, некогда удачливым и известным
людям. Единственным местом в Европе, где можно еще жить, Герцену кажется
Швейцария.
Завершают «Былое и думы» «Старые письма» (тексты
писем к Герцену от Н. Полевого, Белинского, Грановского, Чаадаева,
Прудона, Карлейля). В предисловии к ним Герцен противопоставляет письма —
«книге»: в письмах прошлое «не давит всей силой, какдавит в книге.
Случайное содержание писем, их легкая непринужденность, их будничные
заботы сближают нас с писавшим». Так понятые письма похожи и на всю
книгу воспоминаний Герцена, где он рядом с суждениями о европейской
цивилизации попытался сберечь и то самое «случайное» и «будничное». Как
сказано в XXIV гл. пятой части, «что же, вообще, письма, как не записки о
коротком времени?».
Г. В. Зыкова |